Охота

Что ж... Может, на вальдшнепов поедем? - спросил я своего верного товарища по охоте. - Оно хоть и поздновато, но, возможно, какой-нибудь еще и замешкался у нас. Да и Ральфа нужно проверить, не забыл ли он за зиму, как стойку делать. Поедем, малость проветримся.
-Нет, не поеду! Весенней охоты я не признаю! И тебе не советую! Я противник весенней охоты!
- Почему? Весною в лесу красота какая!
- Вот потому, что красота - я и противник! И задумался, задумался мой верный товарищ. А потом и спрашивает:
- Был ли ты когда-нибудь молодым?
- Кажется, - говорю, - был! А что?
- Когда-то и мне, - говорит он, - было восемнадцать лет. И были тогда у меня глаза, как сливы, и кудри, как песня. И была тогда весна. А Галя, что жила там, за садиком, как перейти леваду, так Галя та, поверь мне, была краше весны! Такой осанки, очей, косы, такого голоса и взгляда, - вот присягаю тебе!-не было ни у кого на свете! Мои глаза, и мои кудри, и все, что в груди моей билось и горело, все было для Гали, а Галин взгляд - для меня.
«В субботу вечером, когда папа с мамой уснут, приду», - сказал я Гале. «А я буду ждать. В клуне», - зарумянилась, зарделась Галя. Настала суббота.
Ой, как же долго, мучительно долго в ту субботу не вечерело! И целый день тогда из сердца моего лилось:
Когда б уже вечер
Да повечерело...
И батюшка в ту субботу долго вечерню служил. И отец мой почему-то долго-долго во дворе возился, а мать все чего-то на одном месте топталась... И почему, скажи ты мне, в такие субботы время не на рысаках ездит, а на волах, да еще на таких ледащих, что все бичи и все кнуты о них, клятых, изломал бы?! Наконец-то родители улеглись и уснули. Какую ж я в тот вечер рубашку надел, как же я свои кудри расчесал и сапоги как я начистил! А суконная чумарчина на одном плече, как перышко. И пошел! Нет, вру: не пошел, а полетел. За садочек. Господский тогда был тот садочек. Весь липами обсажен, Большими-большими липами. И был май. И липовая листва едва только распустилась, прижмется к веткам и потихонечку-потихонечку шепчет. А месяц на липы золото ковшами сыплет. И цвела сирень, и ландыши цвели. А соловьи, а соловьи! Что-то невероятное! Особенно мне врезался в память один. Он не пел, а рыдал над своею любимой, которая где-то совсем недалеко от него, под кустом, своим теплым тельцем укутала шоколадные яички. Он умолял:
Люби! Люби! Люби!
Целуй! Целуй! Целуй!
На минутку остановится и снова: «Люби! Люби! Люби!»
И каждое это его «люби!», каждое его слово «целуй!», вылетая из пылкой соловьиной груди, окутывалось запахом сирени и ландышей, украшало веночком трепетное сердце его любимой, которая согревала под кустом будущих своих соловушек.
И шел, я помню, через леваду... Узенькая тропиночка над ручейком. Ручеек с камешками играет: подбежит, плеснет на камешек, сверкнет смехом и побежит дальше. А над левадою - нежные-нежные шатры из золотой кисеи, ясные-ясные, как Галины очи. А дальше вербы стоят, стоят и тихо-тихо - думу думают. За вербами Галин огород, а с огорода во двор перелаз... И вот я на перелазе. Стал. Сердце «тех-тех-тех».
... Как вдруг кто-то как технет меня колотушкой по шее, я только - ой!
- К Гале, чертов парень?! Я тебе покажу Галю!
Оттуда к леваде я бежал, должно быть, быстрее, чем к перелазу. На леваде я упал в траву и зубами рвал ту траву.
Я плакал. Плакал не от боли, нет. Я плакал оттого, что я не видел Гали. Давно это было...
Но и теперь, когда меня иногда уговаривают поехать на весеннюю охоту и стою я где-нибудь над озером и вижу, как на утиный крик, в котором и желанье и просьба -да где там просьба, мольба! - когда на такой крик мчится зачарованный селезень и камнем падает в воду, - прекрасный, как сказка, в своем весеннем наряде, как писанка, раскрашенный всеми цветами, - я замираю. Вот так же и я бежал по леваде к Гале...
И когда я поднимаю ружье и беру его на мушку, я не селезня вижу на озере, я вижу себя на перелазе и... опускаю ружье!
- Нет, друг мой, весною я не охочусь. Я люблю полевать осенью. И утку, и вальдшнепа, и все...