Сеть.world. Что нашли и понравилось, дабы не пропало

def777, если дорос, готов принять в дар пару спиннингов, катушек, ну и пару коробок с воблерами)))))

Нашел забавную историю ...уверен что многим она близка и понятна ... возможно поможет кому-то понять ... итак ...
Несколько лет назад я увлекся рыбалкой. Спининингом. Стал ездить с маститыми рыбаками на рыбалки. Мне очень хотелось поймать большую рыбу, привезти ее домой и похвататься перед домашними. Вот дескать какой я молодец. Вот как я смог! Я - крут! При этом поймать маленького окушка мне удалось только с четвертой рыбалки. А мои рыбаки ловили приличную рыбу и .... отпускали ее. Я искренне этого не понимал. Какой кайф ловить и отпускать? Ведь этого никто не видит, никто не оценит, зачем?! Глупо! Вы ловите и не привозите домой рыбу! Когда спрашивал их, они лишь усмехались и говорили "Ты не дорос. Потом поймешь". Прошел год, поймал я свою большую рыбу. Потом еще одну. И еще одну. И вдруг на очередном трофее что-то сломалось внутри. Я понял, что отпустить ее сейчас мне доставит много больше кайфа, чем забрать домой и сожрать. И она уплыла. Уплыла и следующая, и следующая ;-)

Так вот, когда вы начинаете испытывать бОльший кайф от того, что ОТДАЕТЕ, чем от того, что ПОТРЕБЛЯЕТЕ, это значит, что вы доросли. Поднялись на следующую ступеньку. Отделили себя от неандертальца, бегавшего целый день с топором за мамонтом, чтобы пожрать.

Попробуйте сделать хотя бы иногда этот мир чуть-чуть лучше, и вам откроются совсем новые чувства и эмоции. Уверяю вас! И когда вы в следующий раз услышите "мы должны как можно больше нашего времени тратить на себя любимых" вы улыбнетесь и подумаете "Ты не дорос. Потом поймешь".

Удачи! ;-)

Последнее письмо матери сыну.

Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: «Немцы прорвались!» Я сказала: «Не сейте панику». Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: «Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли»... Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила — что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала — ведь счастье, что ты в безопасности.
Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!» А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: «Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату». «Хорошо, я тогда перееду в вашу» — сказала я. Она ответила: «Нет, вы переберетесь в каморку за кухней». Я отказалась: там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: «Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку». Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. «Вы вне закона» — сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: «Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...» И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.

Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: «Он наша гордость». А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: «Воздух очистился, не пахнет чесноком». Зачем ему это — ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела». А здесь я увидела, — те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение — «перепрятывать вещи». Кажется, что у соседа надежней.
Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица — «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся — расстрел».

Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, — я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину — расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером — пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?

Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза. Я посмотрела — две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче.

Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: «Я Юра, а не Витя». Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, — повторяет он — главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: «Всё погибло, мы погибли». Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля — истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей — жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его — рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.

Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней — глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, — в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: «Ну, ну, доктор, я вас прошу», у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё — я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами — что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она — бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто — в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: «Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете». Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день.

Вот так оно происходит — люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни — спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один — жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы — приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники — все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята — хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались — сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.

Ночь в гетто — особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама — сильный человек. Я — слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.

Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?» Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала «Lettres de mon moulin». Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю. И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки. Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?» И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.

Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно — мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось — ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня — пусть ужасная судьба минет тебя.

Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, — как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба — закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.

Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе? Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.

Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно... Мама.



Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения.

Источник: http://www.adme.ru/vdohnovenie-91970...i-synu-676555/ © AdMe.ru

Рыбаки у берега сидели,
Угасал пылающий закат,
Над рекою тихо, еле –еле
Слышался родной душевный мат.

Вдруг, как в сказке, расступились волны
И на берег, взглядами искря,
Все экипированы по полной,
Вышли тридцать три богатыря.

Сняли ласты, выплюнули воду,
Галстуки поправили слегка
И, проинспектировав природу,
Мужикам общупали бока.

А потом, прикинувшись кустами,
В запонки сказали : - Берег чист!
И явился перед рыбаками
Небольшой такой аквалангист.

Взгляд проникновенен аж до жути,
Несмотря на тину в волосах…
Мужики присели: - Это ж Путин!
Вон и чёрный пояс на трусах!

- Здравствуйте! Владимир. Буду краток.
Скоро всё изменится у вас,
Будет счастье, рыба и достаток –
Я нашёл в реке подводный газ!

Шок от судьбоносности момента
Мужиков как громом поразил!
Счастье просто видеть президента,
А в трусах и с газом? Эксклюзив!!!

Тут один с огромнейшим усильем
Разомкнул заклеившийся рот:
- Надо срочно выпить за Россию!
И за нас, ну, в смысле за народ!

-За народ!- Владимир подобрался,
Потеплела глаз холодных синь,
Пригубил полстопочки и сальцем
По-простому, скромно закусил.

Оглядел леса, поля и дали,
Отряхнулся от текущих дел:
- Нет ли тут у вас в кустах рояля?
Я бы вам про Родину попел…

Мужики переглянулись хмуро,
Что не захватили инструмент…
- Не хватает нам пока культуры.. -
Загрустил с народом президент.

В общем, спели под стакан и ложки,
В унисон, без всяких запевал,
Про Россию-мать, про путь-дорожки,
И в конце –«Интернационал».

Президент расслабился впервые,
Поглядел на всполохи зари:
- Как же хорошо у нас в России!
Ширь! Природа! Люди! Пескари!

Зацепило мужиков неслабо
И, решившись, кто-то от души
Вдруг сказал: - Ещё по сто и к бабам?!
Бабы наши тоже хороши!

Все засуетились в предвкушеньи,
Но Владимир, даром что ослаб,
Твёрдо заявил, как поздний Ленин :
- Не до баб, ребята! Не до баб!

Всё ж на мне! Пашу, как в шахте с тачкой!
Нефть, алмазы, запуски ракет…
А ещё ведь погулять с собачкой,
Заплатить за воду и за свет!

Некогда, буквально, склеить ласты,
Вот, на правой – трещина насквозь…
Как назло, ещё и педерастов,
Извиняюсь, много развелось…

Всё понятно. Некогда, конечно...
Но помочь-то мужики хотят -
Все решили, что хоть в части женщин
Каждый за вождя внесёт свой вклад!

И, познав с народом единенье,
Получив поддержки крепкой нить,
Вождь пошёл вершить предназначенье
И всем сердцем Родину любить!

Поступью своей хозяйской, валкой
Он ушёл, как водится, вперёд…
Мужики вздохнули: -Ласты жалко!
Так, по кочкам, до конца порвёт…

В спину посмотрели умилённо:
-Президент, а посмотри, как прост!

И, достав из ватников погоны,
Сели обмывать прибавку звёзд

Это было в Японии. Одна из столичных газет в Токио поместила объявление следующего содержания: "Продаются родители: отец 70 лет, а мать 65 лет.
Цена - 1000 йен, ни одной йены меньше!"
Люди, читавшие это странное объявление, удивлялись: "Ну и времена настали! Дети уже родителей продают". Другие добавляли: "Как только власти такое
допускают?!" Ну, и шуму наделало это объявление. Его обсуждали дома и на улице, словно сенсацию.
Газета с объявлением попала в руки молодой семье, которая недавно похоронила своих любимых родителей, погибших в автокатастрофе. Они пребывали
в скорби, и чье-то желание продать родителей выглядело для них кощунственным. Они представили себе, что могут чувствовать несчастные родители
в этой ситуации. Чего им ждать от таких детей? Они решили выкупить стариков и окружить их своей любовью.
Они взяли нужную сумму и отправились по указанному адресу. Когда супруги пришли на место, то увидели роскошную виллу, утопающую в цветах. Они
подумали, что в объявление закралась ошибка, но все же решили позвонить.
Им открыл пожилой господин с приятной улыбкой. Они рассказали про объявление в газете, о том, что потеряли родителей и решили выкупить престарелую
пару. Они просили прощения, что потревожили господина, потому что, видимо, ошиблись адресом.
- Нет, вы не ошиблись, заходите! - пригласил взволнованный старец. - Сейчас я позову жену.
Он быстро вернулся вместе с женой и стал объяснять:
- Видите ли, мы владельцы этого дома. Есть у нас и другое ценное имущество. У нас нет детей, а нам хотелось бы оставить все это богатство хорошим
людям. Вот мы и дали такое объявление. Решили, что на него откликнется только достойный человек. Честно сказать, мы сомневались, что найдется купец
на такой товар. Ваше желание вам делает честь, а нам - принесло радость. Мы уверены, что вы и есть те люди, которым можем оставить все нажитое.

Слава, ты зрабiў вялiкую справу, выклаўшы сюды гэты тэкст!

Великие моменты...они рядом .

Один из таксистов написал у себя на странице Facebook: Я приехал по адресу и посигналил. Прождав несколько минут, я посигналил снова. Так как это должен был быть мой последний рейс, я подумал о том чтобы уехать, но вместо этого я припарковал машину, подошёл к двери и постучал... "Минуточку" - ответил хрупкий, пожилой женский голос. Я слышал, как что-то тащили по полу. После долгой паузы, дверь открылась. Маленькая женщина лет 90 стояла передо мной. Она была одета в ситцевое платье и шляпу с вуалью, как будто из фильмов 1940-х годов. Рядом с ней был небольшой чемодан. Квартира выглядела так, будто никто не жил в ней в течение многих лет. Вся мебель была покрыта простынями. Не было ни часов на стенах, ни безделушек, ни посуды на полках. В углу стоял картонный ящик, наполненный фотографиями и стеклянной посудой. - Вы бы не помогли мне отнести мою сумку в машину? - сказала она. Я отнес чемодан в машину, а затем вернулся, чтобы помочь женщине. Она взяла меня за руку, и мы медленно пошли в сторону автомобиля. Она продолжала благодарить меня за мою доброту. - Это ничего - сказал ей я, - Я просто стараюсь относиться к моим пассажирам так, как я хочу, чтобы относились к моей матери. - Ах, ты такой хороший мальчик, - сказала она. Когда мы сели в машину, она дала мне адрес, а затем спросила: - Не могли бы вы поехать через центр города?. - Это не самый короткий путь, - быстро ответил я... - О, я не возражаю, - сказала она. - Я не спешу. Я отправляюсь в хоспис... Я посмотрел в зеркало заднего вида. Ее глаза блестели. - Моя семья давно уехала, - продолжала она тихим голосом. - Врач говорит, что мне осталось не очень долго. Я спокойно протянул руку и выключил счетчик. - Каким маршрутом вы хотели бы поехать? - спросил я. В течение следующих двух часов, мы проехали через город. Она показала мне здание, где она когда-то работала лифтером. Мы проехали через район, где она и ее муж жили, когда они были молодоженами. Она показала мне мебельный склад, который когда-то был танцевальным залом, где она занималась будучи маленькой девочкой. Иногда она просила меня притормозить перед конкретными зданиями или переулком и сидела уставившись в темноту, ничего не говоря. Позже она вдруг сказала: - Я устала, пожалуй, поедем сейчас. Мы ехали в молчании по адресу, который она дала мне. Это было низкое здание, что то вроде маленького санатория, с подъездным путём вдоль не большого портика. Два санитара подошли к машине, как только мы подъехали. Они были бережны, помогли ей выйти. Они, должно быть, ждали её. Я открыл багажник и внёс маленький чемодан в дверь. Женщина уже сидела в инвалидной коляске. - Сколько я вам должна? - спросила она, достав сумочку. - Нисколько - сказал я. - Вы же должны зарабатывать на жизнь, - ответила она. - Есть и другие пассажиры, - ответил я. Почти не задумываясь, я наклонился и обнял её, она держала меня крепко. - Ты дал старушке немного счастья, - сказала она, - Благодарю тебя. Я сжал ее руку, а затем ушёл.. За моей спиной дверь закрылась, Это был звук закрытия еще одной книги жизни... Я не брал больше пассажиров на обратном пути. Я поехал, куда глаза глядят, погруженный в свои мысли. Для остальных в тот день, я едва мог разговаривать. Что если бы этой женщине попался рассерженный водитель, или тот, кому не терпелось закончить свою смену? Что, если бы я отказался от выполнения её просьбы, или посигналив пару раз, а затем уехал?.. В конце, я хотел бы сказать, что ничего важнее в своей жизни я ещё не делал. Мы приучены думать, что наша жизнь вращается вокруг великих моментов, но великие моменты часто ловят нас врасплох, красиво завернутые в то, что другие могут посчитать мелочью...

В 1982 году Ларри Уолтерс, пенсионер из Лос-Анджелеса решил осуществить давнюю мечту - полететь, но не на самолете. Он изобрел собственный способ путешествовать по воздуху. Уолтерс привязал к удобному креслу сорок пять метеорологических шаров, наполненных гелием, каждый из которых имел метр в диаметре. Он уселся в кресло, взяв запас бутербродов, пиво и дробовик. По сигналу, его друзья отвязали веревку, удерживавшую кресло. Ларри Уолтерс собирался плавно подняться всего на тридцать метров, однако кресло, как из пушки, взлетело на пять километров.

Соседи обсуждают. Звонить ли 911? Зачем? Человек улетел. Летать не запрещено. Закон не нарушен. Насилия не было. Америка - свободная страна. Хочешь летать - и лети к чертовой матери.

...Часа через четыре диспетчер ближнего аэропорта слышит доклад пилота с заходящего лайнера:

- Да, кстати, парни, вы в курсе, что у вас тут в посадочном эшелоне какой-то му**к летает на садовом стуле?

- Что-что? - переспрашивает диспетчер, галлюцинируя от переутомления.

- Летает, говорю. Вцепился в свой стул. Все-таки аэропорт, я и подумал, мало ли что...

- Командир, - поддает металла диспетчер, - у вас проблемы?

- У меня? Никаких, все нормально.

- Вы не хотите передать управление второму пилоту?

- Зачем? - изумляется командир. - Вас не понял.

- Борт 1419, повторите доклад диспетчеру!

- Я сказал, что у вас в посадочном эшелоне му**к летает на садовом стуле. Мне не мешает. Но ветер, знаете...

Диспетчер врубает громкую трансляцию. У старшего смены квадратные глаза. В начало полосы с воем мчатся пожарные и скорая помощь. Полоса очищена, движение приостановлено: экстренная ситуация. Лайнер садится в штатном режиме. По трапу взбегают фэбээровец и психиатр.

Доклад со следующего борта:

- Да какого еще хрена тут у вас козел на воздушных шариках путь загораживает!., вы вообще за воздухом следите?

В диспетчерской тихая паника. Неизвестный психотропный газ над аэропортом.

- Спокойно, кэптен. А кроме вас, его кто-нибудь видит?

- Мне что, бросить штурвал и идти в салон опрашивать пассажиров, кто из них ослеп?

- Почему вы считаете, что они могут ослепнуть? Какие еще симптомы расстройств вы можете назвать?

- Земля, я ничего не считаю, я просто сказал, что эта гадская птица на веревочках работает воздушным заградителем. А расстройством я могу назвать работу с вашим аэропортом.

Диспетчер трясет головой и выливает на нее стакан воды и, перепутав руки, чашечку кофе: он утерял самоконтроль.

Третий самолет:

- Да, и хочу поделиться с вами тем наблюдением, джентльмены, что удивительно нелепо и одиноко выглядит на этой высоте человек без самолета.

- Вы в каком смысле??!!

- О. И в прямом, и в философском... и в аэродинамическом.

В диспетчерской пахнет крутым первоапрельским розыгрышем, но календарь дату не подтверждает. Четвертый борт леденяще вежлив:

- Земля, докладываю, что только что какой-то парень чуть не влез ко мне в левый двигатель, создав угрозу аварийной ситуации. Не хочу засорять эфир при посадке. По завершении полета обязан составить письменный доклад.

Диспетчер смотрит в воздушное пространство взглядом Горгоны Медузы, убивающей все, что движется.

- ...И скажите студентам, что если эти идиоты будут праздновать Хэллоуин рядом с посадочной глиссадой, то это добром не кончится! - просит следующий.

- Сколько их?

- А я почем знаю?

- Спокойно, борт. Доложите по порядку. Что вы видите?

- Посадочную полосу вижу хорошо.

- К черту полосу!

- Не понял? В смысле?

- Продолжайте посадку!!

- А я что делаю? Земля, у вас там все в порядке?

- Доложите - вы наблюдаете неопознанный летательный объект?

- А чего тут не опознать-то? Очень даже опознанный.

- Что это?

- Человек.

- Он что, суперйог какой-то, что там летает?

- А я почем знаю, кто он такой.

- Так. По порядку. Г д е вы его видите?

- У ж е не вижу.

- Почему?

- Потому что улетел. -Кто?

- Я.

- Куда?

- Земля, вы с ума сошли? Вы мозги включаете? Я захожу к вам на посадку!

- А человек где?

- Который?

- Который летает!!!

- Это что... вы его запустили? А на хрена? Я не понял!

- Он был?

- Летающий человек? -Да!!!

- Конечно был? Что я, псих.

- А сейчас?

- Мне некогда за ним следить! Откуда я знаю, где он! Напустили черт-те кого в посадочный эшелон и еще требуют следить за ними! Плевать мне, где он сейчас болтается!

- Спокойно, кэптен. Вы можете его описать?

- му**к на садовом стуле!

- А почему он летает?

- А потому что он му**к! Вот поймайте и спросите, почему он, тля, летает!

- Что его в воздухе-то держит? - в отчаяньи надрывается диспетчер. - Какая етицкая сила? Какое летательное средство??? Не может же он на стуле летать!!!

- Так у него к стулу шарики привязаны.

Далее следует непереводимая игра слов, ибо диспетчер понял, что воздухоплаватель привязал яйца к стулу, и требует объяснить ему причину подъемной силы этого сексомазахизма.

- Его что, Господь в воздухе за яйца держит, что ли?!

- Сэр, я придерживаюсь традиционной сексуальной ориентации, и не совсем вас понимаю, сэр, - политкорректно отвечает борт. - Он привязал к стулу воздушные шарики, сэр. Видимо, они надуты легким газом.

- Откуда у него шарики?

- Это вы мне?

- Простите, кэптен. Мы просто хотим проверить. Вы можете его описать?

- Ну, парень. Нестарый мужчина. В шортах и рубашке.

- Так. Он белый или черный?

- Он синий.

- Кэптен? Что значит - синий?...

- Вы знаете, какая тут температура за бортом? Попробуйте сами полетать без самолета.

Этот радиообмен в сумасшедшем доме идет в ритме рэпа. Воздушное движение интенсивное. Диспетчер просит таблетку от шизофрении. Прилетные рейсы адресуют на запасные аэропорты. Вылеты задерживаются.

...На радарах - ничего! Человек маленький и нежелезный, шарики маленькие и резиновые.

Связываются с авиабазой. Объясняют и клянутся: врач в трубку подтверждает.

Поднимают истребитель.

...Наш воздухоплаватель в преисподней над бездной, в прострации от ужаса, околевший и задубевший, судорожно дыша ледяным разреженным воздухом, предсмертным взором пропускает рядом ревущие на снижении лайнеры. Он слипся и смерзся воедино со своим крошечным креслицем, его качает и таскает, и сознание закуклилось.

Очередной рев раскатывается громче и рядом - в ста метрах пролетает истребитель. Голова летчика в просторном фонаре с любопытством вертится в его сторону. Вдали истребитель закладывает разворот, и на обратном пролете пилот крутит пальцем у виска.

Этого наш бывший летчик-курсант стерпеть не может, зрительный центр в мерзлом мозгу передает команду на впрыск адреналина, сердце толкает кровь, - и он показывает пилоту средний палец.

- Живой, - неодобрительно докладывает истребитель на базу.

Ну. Поднимают полицейский вертолет.

А вечереет... Темнеет! Холодает. И вечерним бризом, согласно законам метеорологии, шары медленно сносит к морю. Он дрейфует уже над берегом.

Из вертолета орут и машут! За шумом, разумеется, ничего не слышно. Сверху пытаются подцепить его крюком на тросе, но мощная струя от винта сдувает шары в сторону, креслице болтается враскачку, как бы не вывалился!...

И спасательная операция завершается по его собственному рецепту, что в чем-то обидно... Вертолет возвращается со снайпером, слепит со ста метров прожектором, и снайпер простреливает верхний зонд. И второй. Смотрят с сомнением... Снижается?

Внизу уже болтаются все береговые катера. Вольная публика на произвольных плавсредствах наслаждается зрелищем и мешает береговой охране. Головы задраны, и кто-то уже упал в воду.

Третий шарик с треском лопается, и снижение грозди делается явным.

На пятом простреленном шаре наш парень с чмоком и брызгами шлепается в волны.

Но веревки, на которых висели сдутые шары, запутались в высоковольтных проводах, что вызвало короткое замыкание. Целый район Лонг-Бич остался без электричества.

Фары светят, буруны белеют, катера мчатся! Его вытраливают из воды и начинают отдирать от стула.

Врач щупает пульс на шее, смотрит в зрачки, сует в нос нашатырь, колет кофеин с глюкозой и релаксанты в вену. Как только врач отворачивается, пострадавшему вливают стакан виски в глотку, трут уши, бьют по морде... и лишь тогда силами четырех матросов разжимают пальцы и расплетают ноги, закрученные винтом вокруг ножек стула.

Под пыткой он начал приходить в себя, в смысле массаж. Самостоятельно стучит зубами. Улыбается, когда в каменные от судороги мышцы вгоняют булавки. И наконец произносит первое матерное слово. То есть жизнь налаживается.

И когда на набережной его перегружают в "скорую", и фотовспышки прессы слепят толпу, пронырливой корреспондентке удается просунуть микрофон между санитаров и крикнуть:

- Скажите, зачем вы все-таки это все сделали?

Он ответил: "Ну нельзя же все время сидеть без дела".

Лифт

Пятничный вечер, уже вовсю хозяйнчал в умах народа. Молоденькая девчёнка, хлопнув дверью своего митсубиси и подхватив луивитон подмышку, метнулась в подъезд.
- Ээээ... - Я надавил на клаксон, объехать её букашку, раскоряченную в полуметре от бордюра, не представлялось никакой возможности.
Наверное девушек в автошколах обучают, какие то другие инструктора, пока мы не видим и правила читают им другие, пока мы не слышим.
- Твою мать... - придется сдать назад, объехать дом и попасть на свой законный пятачек.
Когда тарантас был припаркован и я вошел в полумрак подъезда, то немало удивился, удидев в открытом лифте, грязно матерящуюся прекрасную фею с луивитоном под мышкой.
Надо сказать, что лифт у нас с норовом - кого попало не возит. Шучу, на самом деле, работает он исправно, но иногда на него находит тоска и он начинает подглючивать. В такие сложные для лифта моменты, нужно перед кнопкой этажа, сначала нажать на кнопку удержания дверей.
Почему то, девочка этого не знала. Она стучала каблучком, барабанила по кнопкам, как сумасшедшая секретарша, но лифт оставался глух к мольбам.
Тут я вошел, словно спастель в горящий детский приют, весь в белом, со сверкающей улыбкой героя боевика, в красном суперменском плаще и трусах того же цвета, натянутых прямо на трико адидас с ломпасами. Ладно, ладно, это я так себе представляю спасение прекрасных незнакомок.
- Вот же ж дрянь! Вы не знаете почему он не едет? - сказала она, подняв на меня прекрасные, лазоревые очи.
Сердце замерло в груди, предвкушние чего-то прекрасного переполнило меня. " Щас коза оборзевшая, я его починю!"- подумал я.
- Вы наверное у нас впервые? - спросил я протискиваясь в кабину.
- Нет, я уже была с мужем, когда смотрела квартиру, но дом только сдали и лифт не работал.- ответила она.
- Какой этаж? - я вытер большой палец о лацкан пиджака.
- Восьмой.- взбодрилась девушка, мысленно представляя победу, над механическим монстром.
- Здесь реализованно сенсорно голосовое управление алгоритмом системы, - перешел я на менторский тон.
- Приложим большой палец к считывающей панели, - я прислонил подушечку к черному стеклышку индикатора этажей, при этом незаметно щелкнув по кнопке удержания дверей.
- Теперь, когда лифт идентефицировал меня, как жильца, четко произносим в микрофон свою фамилию и нажимаем нужный этаж, - и нажал на кнопку, своего, пятого этажа, лифт, мягко качнувшись, понес нас вверх.
Эффект был потрясающий. Она смотрела на меня, будто я, только что, на её глазах остановил зубами бензопилу.Вдруг, вспомнив, что-то ужасное она расширенными от ужаса глазами взглянула на меня.
- Блин!!! Я ведь не сдавала отпечатки пальцев, когда оформляли документы на квартиру, что же теперь делать?
Я почувстволал, как из меня медленно раздвигая диафрагму пытается вырваться, мощный и затяжной ржач. Глубоко вздохнув и выровняв, начинающий сползать покерфейс, я ответил.
- Ну муж то точно сдавал, вы в законном браке состоите?
- Да , это важно?
- Как известно у семейных пар идентичное ДНК, следовательно рибофлавины аминокислот расположенны паралельно генным меридианам, а значит ваши пальцы будут приняты, как и его. Не сразу, дайте программе адаптироваться к новым параметрам, как бы обучите её. Я вот, две недели по три часа в день обучал её принимать мои данные и вот пожалуйста - домофон на расстоянии двух метров сканирует меня как жильца и открывает дверь, лифт... ну вы видели.
- Вау!!! А номер квартиры говорить не нужно? - похоже подруга приплыла.
- Нет номер квартиры есть у него в базе, потом настроите его, будет по утрам, в назначенное время, кабину на этаж подавать. - Твою мать когда пятый этаж, я же сейчас обоссусь!!!
Наконец, плавно дернувшись, лифт дзынькнул и выпустил меня на этаж
- Ну всего вам доброго, - я быстренько выскочил из кабины.
- Извините, а можно я к вам потом зайду? Вы мне объясните, как настроить , чтобы утром приезжал?
- Конечно, возьмите тетрадь и ручку, некоторые команды на английском и вообще с наскока все не запомнишь, - ответил я из за угла.
Прислонившись к стенке, я беззвучно ржал, пытаясь разогнуться. А из кабины лифта доносилось
- Семенова, Семенова , Се-ме-но-ва, с, с, се. Протереть наверное надо, конечно, весь сенсор залапали грязными пальцами. Вот, вот так. Семе-нова, Се-ме-но-ва!

Пять бабушек, толкаясь в магазине
Крикливо - бестолковою гурьбой,
Продукты, что лежали на витрине,
Активно обсуждали меж собой:
- Я тут слыхала – ежели селёдку,
Пережевав, намазать на лицо,
То станешь ого - го какой красоткой,
А кожа будет гладкой, как яйцо!
- А я недавно где - то прочитала,
Что если кетчуп в голову втирать,
Тем, у кого волосьев было мало,
Их станет просто некуда девать!
- А мне сноха сказала по секрету,
Что от кривых и волосатых ног
На самом деле средства лучше нету,
Чем в йогурте замоченный чеснок!
Берёшь и в ноги тщательно втираешь
В особо кривоватистых местах,
Уже через неделю замечаешь
– Стройнеют ноги прямо на глазах.
- Да что там ноги! Зинка похудела
За месяц килограмм на тридцать пять!
Какой там пост - одни ватрушки ела,
Но не простые – хитрость нужно знать.
Ведь от ватрушек свежих толку нету,
Но если им недельку полежать
И плесенью покрыться, то диету
Для похуденья лучше не сыскать!
- Да это что, а вот в деревне нашей
Был давеча невиданный случАй
- У продавщицы из сельпо, у Маши,
Все зубы отвалились невзначай.
Но Машкин зять порыскал в Интернетах,
Нашёл такое - не поверил сам :
Мол, зубы от гусиного паштета
Растут – да не по дням, а по часам!..
И тут навстречу бабушкам речистым
Идёт неспешно дЕвица - краса:
Кровь с молоком, в кудряшках золотистых,
От стройных ног не оторвать глаза.
Старушки онемели на минуту...
И вдруг все вместе как заголосят:
«Ах, Боже мой, да ты ли это, Нюта?!!
Ты ж сбросила годочков пятьдесят!»
Ох, посмотри, что делает селёдка,
А кетчуп просто чудеса творит!
Чеснок для ног – поистине находка
И от ватрушек обалденный вид!
Тебе ж на днях сравнялось девяносто,
А больше тридцати никак не дать...
Как будто даже стала выше ростом,
А зубки, зубки... Целых сорок пять!..»
Ну, у народа ушки на макушке -
Смели с душком селёдку на ура,
Чеснок и кетчуп, с плесенью ватрушки,
Паштет, лежавший года полтора...
Так зав. продмагом, аферистка Лида,
Наняв старух за скромный гонорар,
Решила в миг проблему неликвида,
Сбыв с рук давно просроченный товар...

.... Мы - всё забываем. Мы помним не быль, не историю, - а только тот штампованный пунктир, который и хотели в нашей памяти пробить непрестанным долблением.
Я не знаю, свойство ли это всего человечества, но нашего народа - да. Обидное свойство. Может быть, оно и от доброты, а - обидное. Оно отдаёт нас добычею лжецам.....

А.И.Солженицин. "Архипелаг ГУЛАГ". Том первый, глава 8.

http://www.youtube.com/watch?v=1GVlDslpLBA
Такая юная , искренняя... и безнадежная.
"...и как люди по всякому любят себя убивать, чтобы не мертветь..." Только за эти строки буду помнить всегда. Как странно, что она очень хорошо пишет ,о том что чувствую я . А мне ведь два раза по двадцать.
Здесь ее есть много. Есть также на ютубе.
Сори, если боян, поиск совпадений не дал.

Всё -- как предсказано.

Вот долина, вот снег. Вот вдалеке белое небо сходится с белой землёй, а между ними вьюга. Вот битва. Вот я, в руке топор, в бороде ветер. Вот каркает ворон, размеренно, словно подсчитывает: пал ещё один храбрый воин. И ещё один, и ещё. А вот копьё в моём сердце. Старая Гунхильд говорила мне: ты не доживёшь до рождения сына.

Держать, держать топор, не разжимать кулак. Старая Гунхильд говорила: последний зов горна услышат лишь те, кто умер с оружием в руках. Я не страшусь смерти. Я знаю, что достоин небесного чертога. Но что мне там делать, если там не будет Ингвильд. Ингвильд похожа на снег -- мягкая и искристая, и пахнет одновременно и жизнью, и смертью. А глаза -- синие, каким бывает мир, когда небо, покинутое солнцем, ещё не стемнело до черноты, но уже замерцало золотом звёзд. Каркает ворон. Считает тех, с кем я выйду на самый последний бой этого мира, когда зазвучит горн. Я больше никогда её не увижу. И никогда не увижу сына. Вьюга заметает свет. Белое небо над головой, белый снег под головой. Я храбро сражался. Рядом лежит тот, чьё копьё торчит из моей груди. Как я узнаю сына, когда он вырастет, и пойдёт биться, и погибнет с топором в руке? Как я узнаю его в небесном дворце, если не видел его лица? Только боги знают всё наперёд. Боги, бессмертные и всемогущие. Вечные и огромные, и непостижимые боги, наши отцы. Белые, как свет. Светлые, как снег. Снежные, как смерть. Каркает ворон. Глаза моего сына будут такими же, как у Ингвильд. Хотел бы я увидеть, как он растёт. Хотел бы увидеть, как появятся первые морщины на лице Ингвильд. Как золото разбавится серебром, как серебро превратится в белый свет, белый снег. Руки немеют, но я не разожму кулак и не выпущу топор. Никогда. Никогда... Только белый свет, и снег, и ветер, и каркает ворон. Откуда здесь ворон, в этой чёртовой рыжей пустоте? И ветра здесь нет. Это гудит в голове от усталости. И не ворон это каркает, а сдохший двигатель. Без толку, ясно уже -- не заведётся. И надеяться не на кого. Спохватятся завтра -- утром мне надо выходить на связь для отчёта, а я, получается, не выйду. Суточные объёмы на шахте сами о себе не доложат. Прилетят парни с четвёртой базы, поедут искать, найдут меня тут окоченевшего внутри скафандра.
Дальше

Гроза. Доктрина 77 (автор Иван Охлобыстин)

Если вы никогда не видели нашей грозы, вы никогда не поймете нас, способностей наших безумных душ к падению на самое дно бездны, где все законы мироздания теряют свой первоначальный смысл. И стремительному взлету в запредельные высоты, где из рубиновых хвостов сгорающих комет, кто-то непостижимо великий сплетает полотно реальности.
Поначалу припекает ласковое, как поцелуй младенца, солнце. Время от времени солнечный свет начинают прикрывать рыхлые белые облака. Потом их становится больше, они сбиваются в компании, пока очередной порыв ветра окончательно не сформирует их в огромные пегие массивы. И они словно выманивают из-за горизонта отливающий по рваным краям сталью грозовой фронт.
Вскоре мерцающую сталь прикрывают косые шторы проливных дождей. По мере своего приближения гроза начинает засасывать в себя звуки.
Первыми исчезают все звуки присутствия человека: шумы автомобильных двигателей на дороге, гул невидимых аэробусов, продирающихся сквозь тучи к аэропортам. Вслед за ними замолкает лес и замирает поле.
Над головой беззвучно бурлит жуткий, пепельно-желтый водоворот, постепенно сворачиваясь спиралью, вокруг еще невидимого центра. Испуганно вскрикнет птица неподалеку, пронзительно скрипнет дверной петлей ржавый флюгер, словно приоткрывая дверь для редких, но огромных капель теплого дождя. И дождь принесет с собой запах свежерасколотого камня.
А потом наступит невыносимо долгая пауза. Ощущение времени появляется только когда чего-то ждешь. Чего-то самого главного, способного изменить всю жизнь раз и навсегда. И в данный момент это главное, возникшее на мгновение, в центре царящего наверху хаоса округлый прорыв, сквозь который виден черный бездонный космос и бесконечно далекие, пульсирующие разными цветами звезды.
Единственное что хочется тебе в этот момент по-настоящему – это разорвать себе грудь руками, вырвать еще агонизирующее сердце и с диким, восторженным воплем протянуть его навстречу первому удару молнии.
Ты не думаешь о смерти, тебе неведом страх сомнения. Ты яростно хочешь стать сопричастным окружающему тебя величию, стать частью этой неописуемой силы, созидающей и уничтожающей миры. Силы, стирающей грань между очевидным и воображаемым. Силы, проявляющейся в сладковатом привкусе березового сока и мерцании сапфира, сотворенного из капли жирной, венозной крови. На долю секунды, на время ее падения до прохладного мрамора ступеней храма. Силы, сочетающей ответственность личного выбора с импульсивным порывом разъяренной толпы. Самому стать этой силой, пожертвовав своей уникальностью, кинув ее в костер безумия.
Все остальное так не важно. Так не значимо. Так оскорбительно логично для истинного понимания себя. Нет… Если вы никогда не видели нашу грозу, вы никогда не заглянете в наши души. Ведь вы так хотите этого… Но вы подумайте: действительно ли вы к этому готовы?
Deus vult!

Очень рада, что понравилось.:roll: