Островецкая АЭС

"Издание отмечает: по словам эксперта, бывшие атомщики утверждают, что так называемые "откаты" в российской ядерной энергетике составляют 40%. В результате редуцируется количество и качество закупаемых материалов, необходимых для возведения объекта, поэтому снижается уровень ее зависимости от внешних воздействий, существенно снижается уровень безопасности объекта.

Руководитель энергетического отдела Гринпис России Владимир Чупров отмечает, что, согласно расчетам независимых специалистов, проект белорусской АЭС нерентабелен, пишет "Завтра твоей страны". "Недавно прошла информация, что стоимость строительства должна составить 9 миллиардов долларов - это примерно в два раза больше, чем закладывалось изначально при обосновании проекта с точки зрения его рентабельности. Автоматически цена электроэнергии (а авторы проекты ссылались на опыт Франции и Финляндии) будет выше предполагаемой: вместо 4-5 центов за КВт/час - 7-8 КВт/час. Это делает абсолютно невозможными озвученные накануне планы, что если Белоруссия получает атомную генерацию, то снижение себестоимости и конечной цены электроэнергии на оптовом рынке страны будет 20%", - считает эксперт.

По оценкам авторов проекта, говорится в статье, если Белоруссия будет развиваться без атомной энергии, только по газовому сценарию, то стоимость КВт/час к 2018 году вырастет до 18 центов. Наличие якобы дешевой атомной генерации снижает эту цифру, по разным источникам, на 20-30%. Но Владимир Чупров утверждает, что это не так, поскольку себестоимость строительства атомной генерации сегодня растет в два раза быстрее, чем стоимость строительства в других секторах.

"Завтра твоей страны" цитирует заявление российского физика-ядерщика Андрея Ожаровского, который утверждает, что предлагаемая "Росатомом" логика открытой сметы при строительстве белорусской АЭС является экономической западней для Белоруссии. "Это свидетельствует об уклонении от согласования конечной стоимости объекта. Я могу предсказать, что если сумма контракта не будет зафиксирована, то цена АЭС в процессе строительства существенно повысится. И это будут далеко не 9 миллиардов долларов. Окончательная стоимость может оказаться на несколько миллиардов больше. Нечто похожее уже происходит в Финляндии при строительстве Олкилуото 3, где цена объекта уже увеличилась на 2,5 миллиарда евро. И это не предел",- считает Ожаровский.

Что взамен? - задаётся вопросом издание. Владимир Чупров говорит, что и такие расчеты уже сделаны. "Мы оценили стоимость энергии и электрической энергии для сценария, когда Белоруссия развивает свою ветровую и биоэнергетику, а сегодня это два крупнейших источника, которые могут заместить аналогичный объем энергии, которые предполагается производить атомной генерацией. Стоимость ее будет примерно на 20% ниже. Программы возобновляемых источников энергии, которые реализуются сегодня в Белоруссии, это четко показывают", - утверждает эксперт. - "При этом преимущество развития внутренних источников энергии в том, что все финансы остаются внутри самой страны". В случае с атомной энергетикой, отмечает Владимир Чупров, помимо возврата кредитов, 20-30% стоимости каждого КВт/час придется отдавать за топливо, которое будет поставляться из-за пределов Белоруссии, за весь топливный цикл. "То есть, если раньше Россия монополизировала и получала деньги от Белоруссии за продажу газа как энергоресурса, то в будущем это будет ядерное топливо. Никакого экономического или политического послабления для страны не произойдет", - утверждает эксперт."



Подробности: http://www.regnum.ru/news/polit/1385...#ixzz1HFpnCD2L

Добавлено через 36 минут
Как будто есть какие-то другие" недемократические " страны ,где общественный контроль лучше? Про"культуру производства" тоже отжиг. Где эта культура тогда,как не в Японии или США.

Скоро мы всё узнаем.И именно из этих независимых СМИ.
160 млрд евро или 4% ВВП уйдёт у Японии на ликвидацию. Сколько у нас уйдёт на ликвидацию,если что-то случится ?

вован д
респект.....

На территории собственной страны...

Я в принципе не понимаю, как ЕМУ можно давать в руки атомную бомбу..

Я то же самое назвал по другому
респект

Добавлено через 7 часов 18 минут
и после этого про какую то выгоду?
----------------------------------------
Монолог жены погибшего на тушении Чернобыльской АЭС пожарника.

Очень тяжелое чтиво. Нервным не читать.

“Я не знаю, о чем рассказывать… О смерти или о любви? Или это одно и то же… О чем?

… Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли… Я говорила ему: “Я тебя люблю”. Но я еще не знала, как я его любила… Не представляла… Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу какой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: “Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду”. Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось… Все небо… Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть от того, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами… Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар… Четыре часа… Пять часов… Шесть… В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где жили его родители, сорок километров. Сеять, пахать… Его любимые работы… Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даже новый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, и когда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.)

Иногда будто слышу его голос… Живой… Даже фотографии так на меня не действуют, как голос. Но он никогда меня не зовет… И во сне… Это я его зову…


Семь часов… В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины “Скорой помощи” заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины: “Пропусти меня!” - “Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо”. Держу ее: “Только посмотреть”. “Ладно, - говорит, - тогда бежим. На пятнадцать-двадцать минут”. Я увидела его… Отекший весь, опухший… Глаз почти нет… “Надо молока. Много молока! - сказала мне знакомая. - Чтобы они выпили хотя бы по три литра”. - “Но он не пьет молоко”. - “Сейчас будет пить”. Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют… Умрут… Но никто тогда этого не знал…

В десять утра умер оператор Шишенок… Он умер первым… В первый день… Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все - первые… Спрашиваю: “Васенька, что делать?” - “Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок”. А я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: “Уезжай! Спасай ребенка!” - “Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим”. Прибегает моя подруга Таня Кибенок… Ее муж в этой же палате… С ней ее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком. Где-то три километра за городом… Покупаем много трехлитровых банок с молоком… Шесть - чтобы хватило на всех… Но от молока их страшно рвало… Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги… Перестали ходить электрички, поезда… Мыли улицы каким-то белым порошком… Я волновалась, как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации… Только военные ходили в респираторах… Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками… Пирожные лежали на лотках…

Вечером в больницу не пропустили… Море людей вокруг… Я стояла напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу.

Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояли солдаты, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им одежду, - та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже улетел… Нас специально обманули… Чтобы мы не кричали, не плакали…

Ночь… По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене… Мы по ней идем… Ругаемся и плачем… По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки… Брали с собой гитары, магнитофоны…

Плакали только те, чьи мужья пострадали.

Не помню дороги… Будто очнулась, когда увидела его мать: “Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолетом!” Но мы досадили огород (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня открылась рвота. Я - на шестом месяце беременности. Мне так плохо… Ночью сниться, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне: “Люся! Люсенька!”

А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу… (Плачет.) Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву. Сама… “Куда ты такая?” - плачет мать. Собрали в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги. Дороги не помню… Дорога опять выпала из памяти… В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно. Шестая больница - на “Щукинской”… В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: “Иди”. Кого-то опять просила, молила… И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее зовут, ничего не запоминала… Я знала только, что должна увидеть его…

Она сразу меня спросила:

- У вас есть дети?

Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно.

- Есть. - Отвечаю.
- Сколько?

Думаю: “Надо сказать, что двое. Если один - все равно не пустит”.

- Мальчик и девочка.
- Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен полностью…

“Ну, ладно, - думаю, - станет немножко нервным”.

- Еще слушай: если заплачешь - я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса.

Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась себе!

Захожу… Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.

- Вася! - кричат ему.

Поворачивается:

- О, братцы, я пропал! И здесь нашла!

Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него - пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже сошла… Им вливали какой-то раствор…

- А чего это ты вдруг пропал? - Спрашиваю.

И он хочет меня обнять.

- Сиди-сиди, - не пускает его ко мне врач. - Нечего тут обниматься.

Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из других палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетом привезли. Что там? Что там у нас в городе. Я отвечаю, что началась эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там две женщины, одна из них, на проходной в день аварии дежурила, и она заплакала:

- Боже мой! Там мои дети. Что с ними?

Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребята это почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли в коридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:

- Не садись рядом. Возьми стульчик.
- Да, глупости все это, - махнула я рукой. - А ты видел, где произошел взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали…
- Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наши ребята такого мнения.

Тогда так говорили. Думали.

На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый в отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общаться друг с другом. Перестукивались через стенку… Точка-тире, точка-тире… Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними… Там всех выселили, ни одного больного… Под ними и над ними никого… Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: бери кастрюлю, бери миску, бери все, что надо… Я варила бульон из индюшки, на шесть человек. Шесть наших ребят… Пожарников… Из одной смены… Они все дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было. Маленькие полотенца купила… Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно сами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они будут жить? Жить… (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила… Мир сузился до одной точки… Укоротился… Он… Только он…

Помню пожилую санитарку, которая меня учила: “Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки”. Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Все протереть, покрошить… Кто-то просил: “Привези яблочко”. С шестью полулитровыми баночками… Всегда на шестерых! В больницу… Сижу до вечера. А вечером - опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!!

- Но там нет кухни. Как я буду им готовить?
- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду.

Он стал меняться - каждый день я встречала другого человека… Ожоги выходили наверх… Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись… Пластами отходила слизистая… Пленочками белыми… Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать. Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились… Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются…

Клиника острой лучевой болезни - четырнадцать дней… За четырнадцать дней человек умирает…

В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, - все “горело”. И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят шестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет, навряд ли она поддастся “чистке”. В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: “Батюшки, что с тобой?” А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку… Туда бросала кусочки курицы… Маленькие-маленькие… Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то - досочку, на которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить… Проглотить сырое яйцо… А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: “Девочки, - прошу, - мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж”. Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги. Девятого мая… Он всегда мне говорил: “Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела”. Сижу возле него в палате, открыл глаза:

- Сейчас день или вечер?
- Девять вечера.
- Открывай окно! Начинается салют!

Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.

- Вот это да!
- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы…

Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги - и она купила.

Подбежала и целую:
- Мой единственный! Любовь моя!

Разворчался:
- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!

Мне не разрешали его обнимать… Но я… Я поднимала и сажала его…

Перестилала постель… Ставила градусник… Приносила и уносила судно… Всю ночь сторожила рядом…

Хорошо, что не в палате, а в коридоре… У меня закружилась голова, я ухватилась за подоконник… Мимо шел врач, он взял меня за руку. И неожиданно:

- Вы беременная?
- Нет-нет! - Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.
- Не обманывайте, - вздохнул он.

Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.

Назавтра меня вызывают к заведующей:
- Почему вы меня обманули? - спросила она.
- Не было выхода. Скажи я правду - отправили бы домой. Святая ложь!
- Что вы наделали!!
- Но я с ним…

Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь!

Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы… Мама Володи Правика все время просила Бога: “Возьми лучше меня”. Американский профессор, доктор Гейл… Это он делал операцию по пересадке костного мозга… Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но ее костный мозг подошел лучше всех… (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать… Раньше не могла… Я десять лет молчала… Десять лет. (Замолкает.)

Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: “Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая”. Старшей сестре Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет.

“Только бы он жил”, - говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах… Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два часа… Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности… Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла… А я тогда металась из одной палаты в другую, от него - к ней. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор… Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться… Отсовывать… И пробираться к нему… Возле его кровати стоял маленький стульчик… Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: “Люся, где ты? Люсенька!” Звал и звал… Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье… Все делали… Откуда там появились солдаты? Не спрашивала… Только он… Он… А каждый день слышу: умер, умер… Умер Тищура. Умер Титенок.

Умер… Как молотком по темечку…

Стул двадцать пять - тридцать раз в сутки… С кровью и слизью… Кожа начала трескаться на руках, ногах… Все покрылось волдырями… Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос… Я пыталась шутить: “Даже удобно. Не надо носить расческу”. Скоро их всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко… Минутку и то жалко… (Долго молчит.) Приехал мой брат и испугался: “Я тебя туда не пущу!” А отец говорит ему: “Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!”

Отлучилась… Возвращаюсь - на столике у него апельсин… Большой, не желтый, а розовый. Улыбается: “Меня угостили. Возьми себе”. А медсестра через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно. “Ну, съешь, - просит. - Ты же любишь апельсины”. Я беру апельсин в руки. А он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе… А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти… И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь… Обрывок какого-то разговора… У меня в памяти… Кто-то увещевает: “Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки”. А я как умалишенная: “Я его люблю! Я его люблю!” Он спал, я шептала: “Я тебя люблю!” Шла по больничному двору: “Я тебя люблю!” Несла судно: “Я тебя люблю!” Вспоминала, как мы с ним раньше жили… В нашем общежитии… Он засыпал ночью только тогда, когда возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку… Всю ночь…

А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю…

Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно и вдруг говорит:

- Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?
- А как мы его назовем?
- Ну, это ты уже сама придумаешь…
- Почему я сама, если нас двое?
- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка - Наташка.
- Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо.

Я еще не знала, как я его любила! Он… Только он… Как слепая! Даже не чувствовала толчков под сердцем… Хотя была уже на шестом месяце… Я думала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен… О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался… Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: “Ты - молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе”. Я, как собачка, бегала за ними… Стояла часами под дверью. Просила-умоляла… И тогда они: “Черт с тобой! Ты - ненормальная”.

Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: “Беги!”. На час сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала… Пока я с ним… Этого не делали… Но, когда уходила, его фотографировали… Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу: “Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки”. Любой шовчик - это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они фотографировали… Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое… Все любимое…

Если бы я могла их туда не пустить! Если бы…

Выйду из палаты в коридор… И иду на стенку, на диван, потому что я их не вижу. Говорю дежурной медсестре: “Он умирает”. - Она мне отвечает: “А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста. Ты сидишь возле реактора”. Все мое… Все любимое.

Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт… Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли… Столярку.

Дальше… Последнее… Помню вспышками… Обрыв… Ночь сижу возле него на стульчике… В восемь утра: “Васенька, я пойду. Я немножко отдохну”. Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: “Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!”

А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: “Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу”. В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика… С Витей они были друзья… Мы дружили семьями… За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни… Такие мы счастливые!

Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: “Как он там?”

- “Пятнадцать минут назад умер”. Как? Я всю ночь у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: “Почему? За что?” Смотрела на небо и кричала… На всю гостиницу… Ко мне боялись подойти…

Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы… Он лежал еще в барокамере, не увезли… Последние слова его: “Люся! Люсенька!” - “Только отошла. Сейчас прибежит”, - успокоила медсестра. Вздохнул и затих…

Уже я от него не оторвалась… Шла с ним до гроба… Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет… Этот пакет… В морге спросили: “Хотите, мы покажем вам, во что его оденем”. Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому что ноги распухли… Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, целого тела уже не было… Все - рана… В больнице последние два дня… Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло… Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот… Захлебывался своими внутренностями… Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю… Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить…

Это все такое родное… Такое любимое… Ни один размер обуви невозможно было натянуть… Положили в гроб босого…

На моих глазах… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали… И этот мешок уже положили в деревянный гроб… А гроб еще одним мешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка… И уже все это поместили в цинковый гроб… Втиснули… Одна фуражка наверху осталась…

Съехались все… Его родители, мои родители… Купили в Москве черные платки… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ подписать… Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже государственные люди… Принадлежат государству. Сели в катафалк… Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией… По рации передают: “Ждите наших приказаний! Ждите!” Два или три часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся… По рации: “На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите”. Родители молчат… Платок у мамы черный… Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: “Почему моего мужа надо прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?” Мама: “Тихо, тихо, дочечка”. Гладит меня по голове… Полковник передает: “Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика”. На кладбище нас окружили солдаты… Шли под конвоем… И гроб несли… Никого не пустили…

Одни мы были… Засыпали моментально. “Быстро! Быстро!” - командовал офицер. Даже не дали гроб обнять… И - сразу в автобусы… Все крадком… Мгновенно купили и принесли обратные билеты… На следующий день. Все время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы с кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все полотенца, все простыни… Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок. Наверное, сожгли… За гостиницу мы сами заплатили… За четырнадцать суток… Клиника лучевой болезни - четырнадцать суток… За четырнадцать суток человек умирает…

Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое суток… Приехала “Скорая помощь”. “Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она проснется. Это такой страшный сон”.

Мне было двадцать три года…

Я помню сон… Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, в которой мы ее похоронили. И наряжает елку. “Бабушка, почему у нас елка? Ведь сейчас лето?” - “Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет”. А он вырос среди леса. Я помню сон. - Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашу девочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасывает ее под потолок, и они смеются… А я смотрю на них и думаю, что счастье - это так просто. Я сню… Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем… Просил, наверное, чтобы я не плакала… Давал знак. Оттуда… Сверху…

(Затихает надолго.)

Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему! И там на кладбище у меня начались схватки… Только я с ним заговорила… Вызвали “Скорую”… Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Она меня еще тогда предупредила: “Рожать приезжай к нам”. На две недели раньше срока родила… Мне показали… Девочка… “Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя Наташенькой”. На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки… А у нее был цирроз печени… В печени - двадцать восемь рентген… Врожденный порок сердца… Через четыре часа сказали, что девочка умерла… И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала его, а теперь еще хочет… Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним… (Молчит.)

Все не те слова вам говорю… Не такие… Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие… Но скажу… Еще никто не знает… Когда я не отдала им мою девочку… Нашу девочку… Тогда они принесли мне деревянную коробочку: “Она - там”. Я посмотрела… Ее запеленали… Она в пеленочках… И тогда я заплакала: “Положите ее у его ног. Скажите, что это наша Наташенька”. Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко… Там только его имя… Она же была без имени, без ничего… Только душа… Душу я там и похоронила…

Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках… Всегда на коленках… (Бессвязно).

Я ее убила… Я… Она… Спасла… Моя девочка меня спасла, она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла… Но я любила их двоих…

Разве… Разве можно убить любовью? Такой любовью!!… Почему это рядом? Любовь и смерть… Вместе… Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках… (Надолго затихает).

…В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто с атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну - везде он…

Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года… Сню сон… Мы идем с ним, а он идет босиком… “Почему ты всегда необутый?” - “Да потому, что у меня ничего нет”. Пошла в церковь… Батюшка меня научил: “Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб. Написать записку - что это ему”. Я так и сделала… Приехала в Москву и сразу - в церковь. В Москве я к нему ближе… Он там лежит, на Митинском кладбище… Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать. Спрашивает: “А ведомо тебе, как это делать надо?” Еще раз объяснил… Как раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки. “А записку ты написала?” - “Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит”. - “Там они все в одном мире. Найдут его”. У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на небо: “Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить”. Днем иду мимо детского садика, стану и стою… Глядела бы и глядела на детей… Я сходила с ума! И стала ночью просить: “Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть одна. Не выдержу дальше. Васенька!!” А в другой раз так попрошу: “Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка”.

Мне было двадцать пять лет… Я нашла мужчину… Я все ему открыла. Всю правду - что у меня одна любовь, на всю жизнь… Я все ему открыла… Мы встречались, но я никогда его в дом к себе не звала, в дом не могла… Там - Вася… Работала я кондитером… Леплю торт, а слезы катятся… Я не плачу, а слезы катятся… Единственное, о чем девочек просила: “Не жалейте меня. Будете жалеть, я уйду”. Я хотела быть, как все…

Принесли мне Васин орден… Красного цвета… Я смотреть на него долго не могла… Слезы катятся…

…Родила мальчика. Андрей… Андрейка… Подруги останавливали: “Тебе нельзя рожать”, и врачи пугали: “Ваш организм не выдержит”. Потом… Потом они сказали, что он будет без ручки… Без правой ручки… Аппарат показывал… “Ну, и что? - думала я. - Научу писать его левой ручкой”. А родился нормальный… красивый мальчик… Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: “Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?” Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице… И я, чувствую, падаю… Тогда меня разбил первый инсульт… Там, на улице… “Мамочка, тебе водички дать”. - “Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи”. И хватанула его за руку. Дальше не помню… Открыла глаза в больнице… Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: “Мамочка, только не хватай меня за руку. Я никуда от тебя не уйду”. Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу Вася. Его фотографии… Ночью с ним говорю и говорю… Бывает, меня во сне попросит: “Покажи нашего ребеночка”. Мы с Андрейкой приходим… А он приводит за руку дочку… Всегда с дочкой… Играет только с ней…

Так я и живу… Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше… (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют - чернобыльская.

Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили… Что видели… О смерти люди не хотят слушать. О страшном…

Но я вам рассказывала о любви… Как я любила…”

Людмила Игнатенко,
жена погибшего пожарника Василия Игнатенко

Добавлено через 17 часов 23 минуты
Владимир Иванович Комаров, консультант МЧС по ядерной безопасности


Это интервью В.И. Комарова было перепечатано в США, Израиле и в других странах:

http://www.kontinent.org/article_rus_454b94b89bdec.html

Вчера я позвонил Владимиру Ивановичу, и спросил у него:
- Какой Ваш прогноз на развитие событий в Японии?
Он ответил коротко и ясно:
-Пиз-ец. 90% - что в Японии будет 6-ть Чернобылей, 10% - все будет гораздо хуже.
Сами они ничего сделать не смогут - ликвидировать послествия, скорее всего, будем мы и китайцы.



Чернобыль: СВИДЕТЕЛЬСТВО КОМАРОВА

20 лет прошло после Чернобыльской катастрофы, но и сегодня продолжают открываться все новые сенсационные подробности тех дней. 20 лет назад взорвался четвертый блок Чернобыльской атомной электростанции (АЭС). Радиационное облако накрыло Украину, Белоруссию, западные области России, ушло в Европу — мир содрогнулся.
Владимир Иванович Комаров, академик РАЕН, кандидат технических наук, был в Чернобыле главным инженером «Комбината» — организации, созданной для ликвидации последствий аварии. 300 000 ликвидаторов сменялись каждые два месяца, а Комаров непрерывно работал в Чернобыле два с половиной года.
В.И Комаров возглавлял экспертную комиссию при генпрокуратуре СССР, определявшую причины и виновников катастрофы.
Сегодня Владимир Комаров впервые рассказывает о некоторых неизвестных событиях, приведших к чернобыльской трагедии.

Чернобыльская авария — самая большая техническая катастрофа за всю историю человечества. Думаю, что Чернобыль был истинной причиной развала СССР — как удар по стеклу, от которого во все стороны пошли трещины. Но главный иск нам предъявят потомки — генетические последствия скажутся на миллионах жизней. Ведь в той или иной степени пострадало больше 15 тысяч населенных пунктов.
Чернобыльская катастрофа — это конфликт знания и невежества, приведший к убийственным вереницам солдат, которые, часто наплевав на инструкции, голыми руками сбрасывали обломки реактора с крыши. Когда обломки убрали, крыша «засветила» еще сильнее — радиоактивен был сам битум.

— Наверное, стоит напомнить, чем опасна радиация для человека?
— В результате воздействия ионизирующего излучения в клетках возникают гидроокислы. Это — яд, отказывают печень, почки, разлагается сама нервно-мышечная ткань. За все время работы в ядерной энергетике я получил 120 БЭР (биологический эквивалент рентгена), примерно треть смертельной дозы.

— Где вы находились в момент катастрофы и что предприняли после нее?
— 26 апреля 1986 года я был на Смоленской АЭС, где работал замдиректора по науке. Узнав о катастрофе, мы предположили, что к бесконтрольной цепной реакции привел взрыв трубопровода подачи воды в контур, или выведенная из строя системы управления и защиты, или ложное управление задвижками. Но оказалось, что авария произошла через 2 секунды после того, как была нажата кнопка… аварийной защиты (АЗ-5), которая должна была экстренно остановить реактор!
Я направил пять групп дозиметрического контроля от Смоленска в сторону Чернобыля. Через сутки машины вернулись, и данные о радиометрической обстановке повергли нас в шок. В гор. Речице (Белоруссия) уровень радиации достигал 4 рентген в час, а лужах после дождя, как ни в чем не бывало, играли дети. Я связался с обкомом партии, чтобы они приняли срочные меры по спасению людей или хотя бы проинформировали их об опасности. Но нас обязали не сеять панику и запретили сообщать о радиационной обстановке даже в поселке, прилегающем к Смоленской АЭС. Я все же выступил в школах перед учителями, а те в свою очередь предупреждали детей о мерах предосторожности. Однако «сверху» было запрещено проводить йодную профилактику населения — что само по себе было тягчайшим преступлением!
15 мая меня направили в Чернобыль — на ликвидацию аварии.

— К тому моменту после аварии прошло почти 20 дней. Что там происходило?
— Меня поразила обстановка — военная техника, бешеные скорости, множество солдат, суматоха. Общим сознанием владело безответственное заявление, что 18 мая — ни раньше и ни позже — оставшееся топливо в разрушенном реакторе провалится вниз. Комиссия приняла решение срочно охладить плиту под реактором. Весь день 18 мая я просидел под плитой 4-го блока и своим присутствием успокаивал шахтеров, которые рыли туннель под плитой. Единственное, что я им подсказал умного, — курить прямо там и не выходить наверх. События первых же дней показали, какой разрыв существовал между нашей наукой и эксплуатационниками. Основные разработчики РБМК (Реактор Большой Мощности Канальный) — тип реактора, который взорвался, — по существу предали эксплуатацию. Я помню подавленность ликвидатора М.Амосова. Лично перед ним была поставлена по сути смертельная задача — подняться на вертолете, зависнуть над жерлом разрушенного 4-го блока и отобрать пробу газов из восходящего потока через открытую дверь с помощью ручного насоса в резиновую волейбольную камеру!
Чтобы быстрее отчитаться о ликвидации последствий, готовы были платить любую цену! Имея на руках одни и те же дозиметрические данные, устанавливали разные рекомендации безопасности для солдат и гражданских лиц. У военных действовал приказ, что они участвуют в наступательной войсковой операции. А по нему среднее время нахождения солдата в наступательном бою в атомной войне — 4 часа. Поэтому дозы радиоактивности военные получали в несколько раз выше гражданских, а об учете альфа и бета-излучений и говорить не приходилось.
Вскоре я возглавил группу экспертов, которая готовила обвинение руководства Чернобыльской АЭС в преступной деятельности. Я прослушал записи всех телефонных переговоров и просмотрел все телексы, полученные на Щите управления 4-м блоком Чернобыльской АЭС. Однако подобной тщательности от нас не требовалось. Обвинение было составлено заранее, и эксперты должны были лишь подобрать компрометирующие факты — якобы Чернобыльская АЭС самая худшая в атомной энергетике, на ней постоянно происходили мелкие аварии, которые и привели к крупной катастрофе. Все это было абсолютной ложью — Чернобыльская АЭС была самой лучшей в отрасли, и все 4 блока 13 месяцев до катастрофы проработали без ремонта и остановки. Я попросил освободить меня от участия в этой подтасовке.

— У вас к тому времени уже сложился свой взгляд на причины катастрофы?
— Истоки аварии были заложены, когда Академию наук возглавил А. Александров. Именно тогда, вопреки правде и нравственности, была развернута пропаганда РБМК на АЭС как объектов совершенно безопасных. Среди работников атомных станций и молодых инженеров сложилось убеждение, что авария невозможна в принципе.
В начале 80-х годов при ЦК КПСС был создан сектор по надзору за АЭС, который занимался не безопасностью, а исключительно управлением АЭС. В сектор входили В. Марьин и Г. Копчинский, подчинявшиеся секретарю ЦК КПСС В. Долгих. Чиновники стали активно вмешиваться в управление АЭС, что и привело к катастрофе.
Я недолго работал в Минэнерго и там обнаружил, что единой инструкции по эксплуатации АЭС не было вообще! На одном блоке находится 41 тысяча датчиков. Однако первичных датчиков, рецепторы которых непосредственно находятся в зоне прохождения физических процессов, всего несколько десятков. Когда, вынимая стержни, выводят реактор на проектную мощность, характеристики и величина нейтронного потока становится известны, только начиная с 3% мощности. От 0 до 3% мощности операторы разгоняли реактор вслепую!
Такова была общая обстановка в атомной отрасли непосредственно перед аварией.

— Что же произошло в Чернобыле?
— 4-й блок планово выводился в ремонт, перед которым всегда проводятся испытания защит реактора. Суть последней, 6-й проверки, заключается в том, чтобы—на случай аварийного обесточивания АЭС — использовать электроэнергию на инерционном выбеге турбины.
Но случилось так, что перед проведением 6-й проверки аварийно «отвалился» блок на Трипольской ГРЭС. Чтобы восполнить дефицит энергии, «Киевэнерго» прислал телекс с требованием вывести 4-й блок Чернобыльской АЭС на 50 % мощность.
Этого в тот момент категорически нельзя было делать!
Но телекс от «Киевэнерго» был продублирован телефонным звонком из ЦК КПСС. Прямо на Щит управления 4-м блоком Чернобыльской АЭС позвонил лично Копчинский. И его указание было выполнено.
Здесь надо учесть еще вот что. Вклад атомных электростанций в общий баланс выработки электроэнергии страны составляет примерно 16%. И для Минэнерго атомная энергетика всегда была чем-то вроде неродного дитяти. Чиновники получали премии за экономию углеводородного топлива и были не заинтересованы в снижении мощности тепловых электростанций, поскольку тогда терялся КПД. Поэтому в ночные часы, когда потребление электроэнергии снижалось, по их приказу уменьшали мощности на АЭС, что в принципе недопустимо. Атомные блоки должны работать только в базовом режиме (колебания мощностей приводят к образованию йодного отравления реакторов).
На реакторах типа РБМК до Чернобыльской аварии минимальный запас реактивности составлял 26 стержней. С разрешения главного инженера можно было оставить и меньше, но никак не менее 15.
Так вот, перед самой катастрофой на 4-м блоке Чернобыльской АЭС после проверок защит и после 12 часовой работы на 50% мощности в активной зоне реактора оставалось всего 7 стержней!
Сам же 4-й реактор был к тому моменту в глубокой йодной яме, то есть полностью неуправляемым.
Но оставалась еще последняя 6-я проверка, для поведения которой надо было опять выводить реактор на мощность, разгонять турбины — вынимать из активной зоны реактора последние оставшиеся стержни.

— С чем можно сравнить подобную ситуацию?
— По оживленному городу мчится автомобиль со скоростью 300 км в час, а в его тормозной системе нет тормозной жидкости.

— Сейчас даже копеечная электронная игрушка снабжена системой защиты от дураков. Почему она не сработала на Чернобыльской АЭС?
— Создать подобную ситуацию специально не хватило бы ума ни у кого. К аварии привело наложение многих фактов.

— Сколько же стержней осталось в активной зоне реактора в момент катастрофы?
— Полтора.

— Кто же их извлек?
— У нас есть такое понятие — стержни съела «йодная яма».
Руководителем вывода 4-го блока в ремонт был заместитель главного инженера А. Дятлов. И он, и оперативный персонал понимали, что выводить реактор на мощность в этой ситуации ни в коем случае нельзя. К тому же, десяток инструкций и регламент по эксплуатации реактора категорически запрещали это делать. Но А. Дятлову на Щит управления опять позвонил Г. Копчинский, работник всесильного ЦК КПСС, и приказал выводить 4-й реактор на мощность, с тем, чтобы закончить проверку защит.

— Почему же Дятлов послушался и стал вынимать последние стержни защиты из активной зоны реактора?
— Дятлов, находясь за Щитом управления, ясно видел, что реактор находится в йодной яме, что реактор неуправляем. Но Дятлов, видимо, все же надеялся, что «проскочит», и поэтому выполнил приказ Копчинского. А тот сказал буквально следующее: «Проводи проверку! Или ты уйдешь на пенсию, или будешь главным инженером новой Чернобыльской АЭС-2». Копчинский имел в виду новую Чернобыльскую АЭС с 5-м и 6-м блоками, которая находилась тогда в стадии строительства.

— Как стали известны подробности этого разговора?
— Я лично слышал эту запись, когда возглавлял экспертную комиссию по подготовке обвинительного заключения. Все разговоры и звонки на Щите управления АЭС записывались. Дятлов вскоре умер в тюрьме, а Копчинский живет сейчас в Киеве.
Именно так Чернобыльская АЭС ступила на свой смертный путь

— Почему же, не владея оперативной обстановкой, партработник по телефону заставил Дятлова продолжить проверку аварийной защиты? Чем руководствовался Копчинский?
— Я уже говорил, что вместо надзора сотрудники ЦК КПСС пытались напрямую управлять АЭС. Копчинский — видимо, в целях экономии — не хотел, чтобы эта последняя проверка проводилась уже после замены топлива. Но главное, мне кажется, в другом. Копчинский, до отъезда в Москву работавший замглавного инженера по науке именно на Чернобыльской АЭС, телефонными звонками демонстрировал свои аппаратные возможности. Показывал, что, сидя в Москве, в кабинете на Старой площади, он по-прежнему управляет Чернобыльской АЭС.

— Дятлов, видимо, все же надеялся, что в крайнем случае он нажмет на красную кнопку Аварийной Защиты и реактор в самый последний момент заглушится. Разве не так?
— Пытаясь вывести реактор на мощность, Дятлов приказал вынуть практически все стержни из активной зоны реактора. Однако когда стало очевидно, что не «проскочило», что реактор неуправляем, сменный инженер по управлению реактором (СИУР) нажал на кнопку аварийной защиты (АЗ-5) реактора. Стержни пошли вниз, но тут возник всплеск нейтронного потока, который мгновенно разогнал реактор на сверхдопустимую мощность. Произошел тепловой взрыв, разрушивший реактор.

— Почему произошел этот катастрофический всплеск активности сразу после нажатия кнопки аварийной зашиты реактора? Ведь все должно быть наоборот? Только что реактор пытались, но не смогли разогнать, вынимая стержни. А тут — от опускания стержней! —реактор вдруг разогнался, да так, что произошла катастрофа?
— Это уже вопрос к создателям РБМК. Защитные стержни сделаны из бористой стали. Но у каждого из этих стержней был двухметровый графитовый наконечник. При нормальных условиях эти стержни выполняли свои функции, выравнивая зону нейтронного потока. Но в данном случае, когда были нарушены все регламенты и нормативы эксплуатации атомного реактора, графитовые наконечники, войдя в активную зону, резко замедлили нейтроны от высших энергий до тепловых нейтронов. И произошел взрыв.

— Если бы эти наконечники были сделаны, как и сами стержни, из бористой стали, то чернобыльская катастрофа все равно могла произойти?
— Нет. Реактор бы тогда заглушился, и чернобыльской катастрофы не было бы.

— После Чернобыльской катастрофы эти графитовые наконечники стальных стержней по-прежнему остались в конструкции реакторов РБМК?
— Сейчас стержни защиты делаются целиком из бористой стали.

В итоге безответственные телефонные звонки коммунистического чиновника Копчинского из Москвы на Щит управления 4-го блока Дятлову привели к нарушению всех инструкций по управлению и эксплуатации Чернобыльской АЭС. И в конце концов работа 4-го блока в экстремальном режиме выявила конструкционный недостаток — графитовые наконечники стержней вместо экстренной остановки ректора привели к взрыву, к катастрофе, последствия которой будут ощущаться на Земле долгие века.


Интервью подготовил Сергей АЛИХАНОВ

Вован_д
- наверное все-таки идет от жадности.
По личном опыте сужу: можно было на последнем проекте не делать определенные вещи и съэконить бюджет проекта. Но приняли другое решение:
- бюджет исполнен на 100%, экономии нет;
- эксплуатационный персонал получил определенный запас прочности и сейчас за это очень благодарен.
- бонусы были уменьшены, раза в два примерно.

На новом проекте как поступим не знаю - речь идет об очень больших деньгах.

тож писАл про это, что то про то , что на 20 процентов выгоднее АЭС, но при храненни топлива эти 20 процентов "сьедаются"
в сухом остатке - то очем грил Е.К.а это вообще больная и отдельная тема, особенно несоциально ориентированных государств и строя

Е.К.
Где-то выше по теме ссылка была на одну статью и там была фраза, примерно следующего содержания: Затраты на ликвидацию последствий, превысили всю выгоду которую получила вся атомная промышленность СССР за все время своего существования.
А потери от выденных из оборота земель считать наверное никто и не собирается.

А поводу уровня безопасности за рубежом, авария в заливе и сейчас в Японии, это наверное все-таки последствия ухода госудаства из области промышленной безопасности, там практически все отдано на откуп хозяевам.
По работе сталкиваюсь с подходами иностранных компаний (той же ТНК-ВР) к строительству - все отдается на уровень среднего менеджмента. У которого зарплата (бонусы) напрямую зависят от величины съэкономленных средств на проекте. И если старые спецы еще себя в чем-то останавливают, то молодежь это нечто. А потом еще придут эксплуататоры которых тоже загонят в русло сокращения постоянных издержек.

Два года назад слегка пробежался по доступной информации в СМИ про ядерную энергетику в Японии вот здесь
Блин, как напророчил :(
Еще один миф о том, что в "демократических" странах существует офигенный общественный контроль за всем и вся (и в частности за АЭ), и что никакого даже малейшего чиха не скроешь от независимых СМИ, тоже дал конкретную течь. Из вышепрочитанного:
Под "халатностью" в общем случае и подразумевается "культура производства".

Смысл они не имеют и потому ,что работают 50 лет,а выводят землю из использования навсегда. Или нужен атомный взрыв,чтобы убрать с лица Земли неработающую станцию. Кто-нибудь считает сейчас сколько можно было зарабатывать на землях под Чернобылем?

http://inosmi.ru/fareast/20110318/167459302.html (#)

18/03/2011

Он провел пять лет на Чернобыльской АЭС. Был заместителем директора «Спецатома», занимавшегося ликвидацией последствий аварий на атомных объектах, и прекрасно знает работу Международного Агентства по Ядерной Энергии (МАГАТЭ).

Юлий Андреев (1938) один из наиболее осведомленных в этой области людей. Для ситуации на атомной электростанции Фукусима он рассматривает четыре сценария развития событий с последствиями различной тяжести: от незначительных до весьма тяжелых.

«Самым опасным реактором на Фукусиме является третий, потому что он использует так называемый MOX, то есть горючее на основе урана и плутония, которое Франция в порядке эксперимента применяет на двух японских атомных электростанциях», утверждает эксперт.

В 1991 году в Москве все рушилось. Зарплаты заместителя министра по атомной энергии (эту должность ему тогда предлагали) не хватало ни на что. Академия наук Австрии пригласило его выступить с циклом лекций, и в итоге он обосновался в Вене в качестве советника министра по вопросам охраны окружающей среды, различных университетов и самого МАГАТЭ.

Чернобыльская тема по-прежнему окружена большим количеством лжи, говорит эксперт. Ответственность за аварию не лежит на операторах АЭС, как было заявлено. Все дело в том, что в результате экономии денежных средств были допущены явные недоработки в конструкции реакторов РМБК. Правильная конструкция тех советских реакторов предполагала большое количество циркония, редкоземельного метала, а также целого сплетения труб, особых способов сварки циркония, нержавеющей стали и огромного количества бетона. Это требовало больших затрат, так что решили сэкономить, поясняет Андреев.

Одна из форм экономии состояла в том, что в реакторы загружался относительно низкообогащенный уран, поскольку обогащение урана представляет из себе сложный и дорогостоящий процесс.

Все это привело к увеличению рисков и противоречило нормам безопасности, но атомный надзор в СССР входил в Министерство атомной промышленности. Нечто подобное происходит сейчас с МАГАТЭ, поскольку это ооновское агентство «зависит от атомной промышленности», говорит Андреев, добавляя, что вся завеса секретности и лжи, которая окружала Чернобыльскую АЭС, вполне актуальна применительно к Фукусиме.

Безопасность, деньги, безответственность

- Те, кто проектируют атомные электростанции, зависят от двух факторов: безопасности и затрат. Проблема заключается в том, что безопасность стоит денег. Если на строительство АЭС тратится слишком много денег, то она становится неконкурентоспособной. Наглядным примером является авария на АЭС Three Mile Island. После аварии стало очевидно, что усиление мер безопасности до такой степени, которая позволит избежать повторения подобных чрезвычайных ситуаций в будущем, приводит к столь сильному удорожанию самих АЭС, что они теряют всякий смысл. В течение тридцати лет в США не было построено ни одного реактора. На Чернобыльской АЭС все было достаточно сложно, все равно попытки сэкономить имели место. Академик Румянцев доказал, что необходимо заглушить все реакторы РМБК, но его попросту проигнорировали. Всегда найдутся люди, заинтересованные в сокрытии чего-либо…

- Чего они скрывают?

- Скрывают они то, что готовы пожертвовать безопасностью в угоду корыстным соображениям. В СССР это делалось ради престижа и снижения затрат на обогащение урана. В Японии просто ради денег. Расположение атомных электростанций в Японии рядом с морем представляется наименее затратным. Аварийные дизель-генераторы электроэнергии не были спрятаны под землю и, разумеется, их сразу же накрыли волны цунами… Все это связано с коррупцией. У меня нет доказательств, но скоро они появятся. Как можно было спроектировать атомную электростанцию в зоне высокой сейсмической активности, рядом с океаном, с аварийными генераторами, размещенными на поверхности. Нахлынули волны цунами, и все вышло из строя. Это не ошибка, а преступление.

- Какие проблемы таят в себе бассейны с отработанным топливом?

- Проектировщики пытались на них сэкономить и заполнили их сверх нормы, что увеличило вероятность инцидентов.


- Это является главной проблемой?

- Нет, существуют многие другие. Если нетрезвый водитель попадает в аварию, то вся вина за чрезмерное употребление алкоголя лежит на нем. В атомной промышленности нет ничего, что замыкалось на одной единственной причине. Чрезмерная загрузка бассейнов – всего лишь один аспект. Но в результате землетрясения в них не оказалось воды. Такую вероятность следовало предусмотреть…

МАГАТЭ ничего не знает

- Что происходит, когда загруженное в бассейны горючее остается без воды?

- Происходит накопление тепла. Если не произвести охлаждение с помощью воды или воздуха, могут возникнуть более критические ситуации. У нас очень мало информации. Япония не предоставляет сведений, держит все при себе. Мы не знаем даже самого элементарного: какие повреждения вызвало землетрясение в атомных электростанциях, какой ущерб причинило цунами, что произошло…

- Но МАГАТЭ должна располагать этой информацией…

- Вовсе нет. Оно ничего не знает. Все засекречено. Я вспоминаю чернобыльскую аварию. Первый доклад, представленный Политбюро и МАГАТЭ академиком Валерием Легасовым, заместителем директора Института имени И.Курчатова, ответственного за проектировку, представлял из себя набор самой грубой лжи. МАГАТЭ тут же во все поверило, поскольку интересы совпадали. То же самое происходит и в Японии. Если бы они предоставили информацию, то факты халатности всплыли бы на поверхность.

- Это общая проблема капиталистической и коммунистической системы, не правда ли?

- Просто отсутствуют независимые контрольные органы. Заинтересованное лицо не может быть судьей– таков один из основополагающих принципов римского права. И везде так. В атомной промышленности все идет в одну корзину. Судьей по чернобыльскому делу был Легасов. Он возложил ответственность на операторов АЭС, которые были осуждены и приговорены к лишению свободы, а он тем временем оставался на свободе да еще претендовал на государственные награды. Через год после аварии он покончил жизнь самоубийством, повесившись… В атомной промышленности нет независимых органов. Задачу МАГАТЭ состоит в том, чтобы содействовать развитию ядерной энергетики, и это агентство никогда не станет рассказывать о ее отрицательных сторонах. Это не заговор, о обычное поведение, когда речь заходит о корпоративных интересах.

В отсутствие информации выдвинем четыре варианта развития событий

- Что произойдет на Фукусиме? Может ли радиация достичь столь высокого уровня, что дойдет до Токио?

- Ввиду отсутствия информации давайте исходить из возможных сценариев. Я разработал четыре. Первый: если охладить реактор, то поток радиации скоро прекратится. Второй: если не удастся должным образом охладить реактор и он будет пребывать в своем нынешнем состоянии, тогда выбросы, хотя и не очень сильные, будут продолжаться в течение недель. Третий: если ядерное топливо расплавится и повредит корпус реактора, произойдет целая серия выбросов, которые повлекут за собой достаточно тяжелые последствия, но не самые страшные. А вот четвертый сценарий предполагает поистине катастрофические последствия: если горючее устремится ко дну и наберет критическую массу, то начнется неконтролируемая цепная реакция, то есть произойдет взрыв. В этом случае заражение будет очень сильным. С этой точки зрения самым опасным реактором является третий, поскольку в него загружен так называемый MOX, то есть горючее на основе урана и плутония, которое Франция в порядке эксперимента использует на двух японских атомных электростанциях.

- Теперь понятно, почему Франция, где полно АЭС, столь жестко критикует Японию в эти дни.

- Да, причина не только в этом. Реакторы не французские, а американские, выпущенные корпорацией General Electric. Франция остро зависит от атомной энергии. И если во Франции возникнет мощное движение против АЭС, то правительство может оказаться в весьма неловком положении. Поэтому они подвергают столь жесткой критике Японию, тем самым как бы давая понять, что ничего подобного во Франции в принципе произойти не может.

Оригинал публикации: Andreyev: "En la industria nuclear no hay organismos independientes"
Опубликовано: 17/03/2011 17:51

Ответить

согласен.
вот только в стране дураков можно всё

СNN Впервые после войны перед японской нацией выступил король..На Токио идёт радиационное облако. Народ в аэропортах в ожидании вылета из страны.
У нас бульдозеры продолжают корёжить Виленщину . В 40 км от Вильнюса.

все братцы кранты ) Ванга предсказала, что из-за радиации в 2011 умрут все и всё